Мне одиноко. Те, кого я считаю за друзей, про меня особо и не вспоминают. Возможно в этом моч вина - мало общаюсь. Поэтому про меня и забыли. Даже не считают особо нужным вспомнить. Может мне стоит искать новые контакты? Не зацвкливаться?

---

Вести с полей. Как не выпилиться в канун Нового Года?

---

Господи, мне просто надо выговориться. Как, скажите мне, каааак можно написать тест на 24 балла из 30? Как можно быть настолько тупой и самонадеянной? Вот что это - ответка от вселенной на самомнение? Я была уверена, что напишу на 30 баллов. Я даже слабо представляю себе, как я смогла запороть 6 вопросов. Где? Ну максимум 4. Но не 6 же. Тупица.

---

У нас а городе отменили прекрасный праздник Яркокросс, эдакий праздник Холи, который я ждала целый год. Отменила администрация города, причем по таким надуманным причинам, что у меня до сих пор подгорает. Уроды.

---

Похоже мне нужно место, куда я понесу свой негатив. Скорее всего буду сливать его здесь. Земную жизнь пройдя до половины я обнаружила, что моя желчекаменная болезнь влияет на мой характер. Я стала желчной. Мне доставляет удовольствие злословие, я превращаюсь в склочную бабу внутри себя.

---

27.06.2019 в 12:37

Пишет  amber_rose:

Тайкины тайны #городская_сказка

Тайкину бабушку за глаза называли ведьмой. А в лицо, конечно, Таисией Семёновной. Здоровались, улыбались, приносили гостинцы, но, выходя за калитку, все равно трижды сплёвывали через левое плечо. Ведь если ведьма беду отводить умеет, значит, и удачу может отвадить.
Тайка сперва обижалась и ябедничала. Мол, ты что, ба, не видишь, как люди плюются и фигу в кармане прячут? Не надо им помогать!

Но бабушка лишь качала головой и гладила Тайку по густым чёрным волосам.
— Если не мы, то кто? У нас в Дивнозёрье места заповедные, но опасные. А люди не злые, просто страшно им.

Тайка вздыхала, но не спорила. Она и сама знала: слишком уж близко сошлись в их деревне мир потусторонний и проявленный. В озёрах по ночам плескались мавки-хохотушки; молодой, а потому ещё шальной леший дурачился в лесу (особенно любил превращаться в выпь и пугать дачников); кикиморы воровали из сада спелые яблоки, по ночам расшалившиеся домовые путали детям волосы, а у деда Фёдора каждую весну в подвале откапывался упырь.

К счастью, от любой напасти у бабки Таисьи находились оберег и верное слово.
— Если я перестану помогать, представь, что будет с Дивнозёрьем?
И Тайка, содрогаясь, представляла: ничегошеньки не останется от заповедных мест. Уйдут люди, опустеют дома, сады зарастут крапивой, зелёная ряска затянет гладь озёр, заболотится лес... Потому что жить бок о бок с нечистью — это вам не шутки. Тут правила знать надо!

Ближайший ход в иные земли находился недалеко от Тайкиного дома: прямо за гаражами, у оврага. Взрослые обходили это место стороной (особенно ночью) и запрещали детям играть у гаражей.
Но те всё равно играли.
Со свечой и зеркалом вызывали фею, чтобы та исполнила три желания (маленькая негодяйка ни разу не явилась, но в кустах постоянно кто-то хихикал); искали следы оборотня (и нашли!); ставили ловушку на коловершу (существо, похожее на помесь совы с кошкой, откупилось от детей леденцами, а Тайке потом влетело от бабки, мол, зачем напугали Пушка, у него и так от нервов перья из хвоста лезут); в сумерках с визгом прятались от бабая — страшного кривобокого старика с суковатой палкой… иногда, впрочем, это был не бабай, а дед Фёдор — тот самый, что приглянулся упырю.

Родители беспокоились зря: нечисть, водившаяся в Дивнозёрье, была не опаснее машин, несущихся по трассе, или незнакомца, предлагающего конфетку. Будешь думать головой, и ничего плохого с тобой не случится, — так считала Тайка. Взрослые же просто забыли, как сами в детстве бегали к оврагу, мечтая хоть одним глазком заглянуть в чудесный край. А ход, между прочим, вёл оттуда, а не туда. Так что никому из живущих в Дивнозёрье увидеть иные земли не удалось.
Кроме тайкиной бабушки.

— В твоих годках я как раз была, — мечтательно улыбалась она всякий раз, вспоминая тот случай, — тогда-то и начали к нам захаживать дивьи люди. Ох, и переполох поднялся. Говорят, аж до самой столицы слух дошёл. Приезжали и репортёры, и учёные какие-то, и даже эти… которые инопланетян ищут. Потом шумиха улеглась, а дивьи люди остались.

Тайка не раз слышала, как однажды на пустыре у оврага, где ещё не было никаких гаражей, её бабушка повстречала дивьего мальчика.
Ей сложно было представить, как выглядела бабушка в молодости, поэтому Тайка часто воображала на её месте себя: не зря же они тёзки. И все говорили: похожи, как две капли воды. А увидеть мальчика из дивьего народа Тайка тоже была бы не прочь!

***

Парнишка едва доставал ей до плеча. Смешной: курносый, русоволосый, веснушчатый, в зелёной курточке и с острыми ушами, торчащими из-под шапки. По виду — тайкин ровесник, но кто знает этих дивьих?
Сжав зубы, он обрывал лозы дикого винограда, обвившие одинокий вяз, и, кажется, чуть не плакал. Ладони были содраны в кровь.

— Ты что, потерялся? — Тайка подошла ближе.
— Нет, конечно! — мальчишка выпустил лозу, шмыгнул носом и одёрнул курточку. — Я ищу вязовое дупло. Ты не видела?
— Не-а, — она осторожно заглянула ему за спину, чтобы убедиться, что у парнишки нет хвоста (мало ли, вдруг бесёнок?); хвоста, к счастью, не было. — Я знаю дуб с дуплом и ещё расколотую сосну у озера.

Мальчишка уселся прямо на землю, скрестив ноги.
— Ох, меня мамка наругает...
— За что? — Тайка присела рядом на корточки.
— Так я ушёл без спросу и никому не сказал, — он почесал за ухом и вздохнул. — Ход открылся, я и впрыгнул. Кто же знал, что у вас тут даже завалящего вязового дупла нет? Как вы вообще ходите?
— Э-э-э… Ногами.
— Скукота!
— А вот и нет, — надула губы Тайка. — Знаешь, сколько у нас всего интересного?! Можно пойти в лес за орехами. Или искупаться. Или развести костёр и испечь картошку. А Федька нам на гитаре сыграет, если попросим. Про жёлтую подлодку.

Глаза у дивьего мальчика загорелись:
— Ух ты! Но мне ж никто не поверит… если только… А не подаришь мне что-нибудь на память?
Тайка достала из кармана медный пятак, дыхнула на него и протёрла рукавом:
— Вот, держи. Счастливый! Я с ним алгебру на пять написала.

Они провели вместе целый день. Купались, загорали, лопали орехи и ягоды, кидали дворовому Шарику палку, жарили на палочках хлеб, смотрели на звёзды и пели песни. Тайке казалось, что она знала этого дивьего мальчика всю жизнь. Вот только имя подзабыла. Он-то ещё на пустыре представился, но из головы вылетело, а переспрашивать было как-то неловко…

— Эй, а пятак твой и впрямь счастливый, — уже на рассвете разбудил задремавшую Тайку тихий шёпот. — Я нашёл вязовое дупло тут неподалёку!
— Значит, уходишь? — её голос дрогнул от обиды.
Вот и всё, кончилась сказка.
— Хочешь, пойдём со мной? — глаза дивьего мальчика вспыхнули изумрудным огнём в предрассветных сумерках.
— Вот просто просто возьмём и пойдём?
— Ага!

Сердце забилось так быстро, что Тайке пришлось приложить руку к груди.
— А как я потом попаду обратно?
Порыв ветра сбросил к её ногам пару сосновых шишек. Где-то вдалеке прокричала выпь (или опять леший?). А мальчик из дивьего народа пожал плечами:
— Как-нибудь. Или никак. Я пока и сам не знаю, смогу ли вернуться из вашего чудесного края.

— Погоди! — Тайка вытаращилась на него. — Что значит — «нашего»? Это ты живёшь в чудесном краю, а наша деревня обычная.
Мальчик рассмеялся:
— У нас говорят наоборот. Думаешь, почему наши так к вам и лезут? За чудесами! Другие звёзды над головой. Незнакомые песни. Картошка, опять же. И эти... страшные рогатые животные, которые дают молоко.
— Ты любишь молоко?
— Очень, — он крепко сжал в ладони медный пятак и поклонился. — Благодарю, что показала мне настоящее волшебство.

Сперва Тайка думала, что мальчик шутит, но взгляд нечеловеческих глаз был серьёзным.
И она решилась:
— Ладно, я иду с тобой. Показывай, где тут дупло?
А что такого? Ей тоже хотелось настоящего волшебства.
Жаль вот только, этим мечтам не суждено было сбыться…

Дупло оказалось узким. Мальчик из дивьего народа с трудом протиснулся и пропал в темноте. А когда Тайка сунулась следом…
Это только говорят, мол, голова пройдёт — и всё остальное тоже пролезет. Твёрдая кора до крови царапала плечи, но дальше не пускала. Перед глазами колыхался густой туман.
— Ничего не получается! — крикнула Тайка в пустоту.
Ей показалось, что кто-то ответил, но голос был таким далёким, что слов не разберёшь.
Зато туман немного рассеялся.

Сквозь распахнутые настежь резные врата Тайка разглядела дорогу, вымощенную перламутровыми камешками, и белоснежные стволы деревьев с хрустальными листьями, в которых сверкали лучи солнца. На ветвях среди золотых яблок пели незнакомые птицы, листва мелодично звенела от лёгкого ветерка, в воздухе сладко пахло сказочными цветами. Вдалеке на холме виднелся белокаменный дворец с зеркальной черепицей, на башенках развевались алые флаги...

Порыв ветра ударил в грудь. Миг — и всё померкло.
Очнулась Тайка на земле под вязом, сжимая в руке душистое золотое яблоко. Красивое: ни бочка, ни червоточины.

За прошедшие годы оно не сгнило, не высохло и до сих пор хранилось у Таисии Семёновны в серванте. Твёрдое: зубы обломаешь. Зато пахло совсем как настоящее.

***

— И вы никогда больше не виделись?
— Виделись, внученька. Во снах.
— Ну-у, это не считается... — разочарованно протянула Тайка-младшая, качаясь на табурете..
Бабушка смеялась звонко-звонко, совсем как молодая.

— Ещё как считается! Это ведь он научил меня всему, за что ведьмой прозвали. Как защититься от злых чар, как уважить добрую нечисть и отвадить злую, какие травы от хвори помогают, как зазвать в гости дождь... А я рассказывала ему про наши обычаи. Поэтому в Дивнозёрье люди с дивьим народом могут бок о бок жить. Мы их уважаем, а они — нас.
— Вот это да! — Тайка придвинулась ближе вместе с табуретом; глаза её сияли. — А почему он сам больше не приходит? Другие-то вон каждый день шастают.
— Нельзя ему, — бабушка вздохнула. — Он теперь царь дивьего народа, привязан к своей земле крепко-накрепко. Такова его доля...

— А меня научишь колдовству?
Тайка никогда не просила об этом и теперь затаила дух, ожидая ответа.

Ей с детства хотелось быть ведьмой, как бабушка. Конечно, она не раз помогала собирать и толочь травы, ходила разбрасывать соль у околицы, оставляла дары духам лесным и водным, каждый год зазывала песнями весенние ветра, а однажды даже помогла домовому Никифору, застрявшему в погребе между двумя кадушками. Но это всё не то...

— Какому колдовству? Ты всё уже знаешь. А чего не знаешь, то сердце подскажет: в тебе ведь тоже дивья кровь, — бабушка шаркающими шагами подошла к серванту и достала золотое яблоко. — А мне пора... Это они сюда запросто ходить могут, а чтобы мы к ним — раз в полвека дверца открывается. Если не сегодня, то никогда.

Тайка вскочила, уронив табурет, бросилась к бабушке, обняла её крепко-крепко:
— Ты что удумала, ба? Не пущу! Мамке с папкой до меня дела нет, теперь ещё и ты бросаешь?
— Дед Фёдор за тобой присмотрит. И Пушок.
Невесть откуда взявшаяся коловерша спланировала Тайке на плечо, крепко вцепилась в ткань платья совиными лапами и курлыкнула.

— А как же Дивнозёрье? Тут без тебя такое начнётся!
— Оно твоё, — бабушка с хрустом надкусила золотое яблоко. — Теперь ты ведьма, как и хотела. Храни и защищай.

Тайка сглотнула и заревела в голос, размазывая по лицу слёзы. Казалось бы, радоваться надо: сбылась заветная мечта, но на душе было горько.
А коловерша щекотала усами её щёку, и от этого клонило в сон...

***

Наутро Тайка проснулась от топота и вздохов домового. Похоже, тот намекал, что в мисочке закончилось молоко.
— Ба! Никифор кушать хочет!
Никто не отозвался.

Тайка спустила ноги на пол и поёжилась от утреннего холода. И тут её взгляд упал на старый медный пятак, лежащий на прикроватной тумбочке…
Монета оказалась неожиданно тёплой. И с дырочкой — будто бы её носили на шнурке.
— Ба?! — позвала она уже настойчивее.
Опять тишина. Может, в курятник пошла?

Бабушки не оказалось нигде. Хуже всего, что свои же, деревенские, вообще о ней не помнили. Будто и не было никакой Таисии Семёновны...

Когда пришёл дед Федор, Тайка третий час мыла уже чистую посуду и ревела.
— Ты эта… расспросы прекращай, — старик отставил в сторону свою палочку и шагнул в сени. — Только нам с тобой о Таисье помнить дозволено. Видать, такова была её воля. Я и пацана этого остроухого помню. Как картошку вместе лопали да под гитару пели…

Тайка шмыгнула носом:
— Деда, но мне шестнадцать всего. А я теперь вроде как за всё тут в ответе. Что будем делать, если мамка меня в город заберёт?
— Не боись, не заберёт, — старик потрепал её по макушке. — Дивнозёрье тебя не отпустит, так и знай.
Он, кряхтя, опустился на завалинку и достал трубку.

— Приходила ко мне бабка-то твоя, — признался он. — Попрощаться. Счастливая, глаза горят... Ещё вчера под семьдесят ей было, а тут гляжу — снова девица. Будто молодильное яблочко слопала: похорошела, расцвела. Всю жизнь ведь прождала своего дивьего кавалера. И вишь, дождалась. А мы дураки были. Смеялись над ней. Дразнили дивьей невестой. Ведьмой-то её уже после прозвали...
— Теперь и меня будут дразнить... — Тайка поёжилась. — Ну и пусть! Переживу.

— А не проклянёшь обидчиков? — дед Фёдор усмехнулся в усы, выдыхая дым.
Тайка замотала головой.
— Не-а. Люди же не со зла. Просто страшно им… Деда, а у тебя верёвочки тоненькой не найдётся?
— У меня в хозяйстве всё есть, — старик покопался в кармане и достал шнурок. — Держи вот.

Прищурившись, он одобрительно крякнул, когда Тайка повесила на шею пятак — бабкино наследство.
— Вижу, в хороших руках Семёновна Дивногорье оставила, — не выпуская из зубов трубки, старик потянулся за палкой. — Ну, бывай. Ежели чего, зови, подсоблю, чем сумею. И эта… про упыря не забудь. Ух, и достал, гад!

Тайка проводила деда до калитки. Тот, выйдя, огляделся и, думая, что его никто не видит, трижды сплюнул через левое плечо.

Впору было снова разреветься от обиды (вот уж от кого не ожидала!), но тут из-под крыльца вылез домовой Никифор в праздничной косоворотке. Он отряхнул колени, поправил картуз, подбоченился и густым басом пророкотал:
— Не кручинься, хозяюшка. Идём-ка лучше к столу. Я тебя с нашими познакомлю. Нынче все пришли, все.

Все сказки автора: #Чароит@cityhaze

---

24.12.2018 в 07:22

Пишет  Итицкая сила!:

Мало!

---

08.05.2018 в 07:35

Пишет  black wind:

Как будто крапивинское

"Мой май запускает воздушного змея: в открытое небо над тихой аллеей летит его маленький бриг. Читает на крыше Хемингуэя и думает: «Если я повзрослею, я буду, как этот старик». Май в мятой рубашке зелёного цвета – в карманах стекляшки, цветы и конфеты, в коробке от спичек – жуки. Мальчишки хранят теплоту и секреты и верят в волшебные амулеты, и очень не любят шнурки. А май любит крекер, кисель из брусники, варение из одуванчиков диких и искры ночного костра. Бренчит на гитаре мотив Коста-Рики про поиски золота и бледноликих. Мальчишки не спят до утра.

Взъерошены волосы, солнце садится на острые плечи, и детские лица по цвету похожи на медь.
Май самый счастливый: смыкая ресницы, клянётся на каждой шершавой странице –
быть искренним и не взрослеть."

© Анна Сеничева

---

Делаю запись, чтобы дневник не отправили в архив

---

31.10.2017 в 20:49

Пишет  ILisssa:

Счастливого Самхейна

31.10.2017 в 18:18

Пишет  Berkana~:

Счастливого Самхейна, кто празднует!

31.10.2017 в 15:31

Пишет  _Наблюдатель:

Happy Halloween!

+7

(с)

---

26.06.2017 в 12:22

Пишет  ILisssa:

Улыбаемся и пашем!

26.06.2017 в 06:19

Пишет  Diary best:

Пишет  Добрые новости:

Подборка добрых комиксов )

+ + + + + + + + +

Источник

Не свое | Не Бест? Пришли лучше!

---

02.04.2017 в 15:00

Пишет  Тихие радости зла:

ОЧЕНЬ ТОНКИЙ КОМПЛИМЕНТ С СОБАКОЙ В ОСНОВАНИИ.
"Дети мечтают о собаке. Желательно о крупной овчарке. Чтобы сразу дружок, оружие, кровать и транспорт. Некоторые родители покупают собаку, другие суть монстры без души и сердца. Мне безразличен мой моральный облик. Знавал я одного щеночка. Он только родился, сразу скушал обувь и закусил шкафом. Моё жизненное кредо теперь — лучше злой, зато обутый и меблированный.
Я женился на девушке с овчаркой. Это так по-чеховски. Собака меня записала в дружочки, оружие, кровать и транспорт. Она согласна быть моей столько раз, сколько сосисок осталось в пачке. Мне неприятны её жадность и легкомыслие. Сам я мог бы полюбить человека не меньше чем за шницель.
На прогулках мы развили много ненужных навыков. Например, внутренним GPS-ом я чую распределение кошек по району. Если ошибусь, мне вырвут руку из плеча. И будут таскать по говнам до полного удовлетворения.
Овчарка страшный оптимист. Она считает, полупустой стакан можно наполнить из крана. Она научила меня какать на тротуар, не прячась. Она всегда рядом. Она верит в случайность обеда. Внешне неотличимо от любви и преданности. Мы всё делаем вдвоём. Например, сейчас мы пишем этот рассказ.
Она приносит мячик, потом уносит мячик. Она не разговаривает со мной лишь потому что слушает. Однажды, пьяные гости накормили её шашлыком. После праздника собака стреляла угощением на восемь метров, да с чёрным дымом. Но слова дурного не сказала об отравителях. Никого не выдала. Сам я больше не могу есть, когда никто не смотрит в рот. И не вхожу в дом, пока не поскачут по ногам, и не поцелуют с языком. Она единственная виляет хвостом на Набокова. Из домашних никто так не разбирается в литературе.
А недавно, воспользовавшись незапертой дверью, она сбежала. Я пошёл как бы ловить. Мы покружили по району, посетили соседний, потом лес и свалку. Обоссаные кусты, этот собачий фейсбук, не давали ей уйти в отрыв. Традиционные ценности - мячик, сосиска, Набоков — всё было отринуто. Свобода и демократия вскружили ей голову. На одной полянке я сделал вид, что всё, надоело. Я нашёл нового друга, Палочку. Я подбрасывал палочку и тут же ловил. Мне было очень весело. Бросал метров на пять, хватал и снова бросал. Даже Станиславский не выдержал бы и присоединился к моей игре. И санитары, если бы доехали, тоже бы присоединились. Вот и собака купилась. Тут я её поймал, взнуздал и верхом поскакал домой.
С тех пор мы гуляем на коротком поводке. Нас таких много по району бродит. В основном породистые мужчины со шпицами. И я, с овчаркой. Лишь отчётливо красивая женщина способна завести мужа, потом собаку, потом отправить всё это гулять. Вечерами, пролетая в вертолёте, можно понять сколько же тут красивых женщин.
Фоточка иллюстрирует общую тягу кобелей к прекрасному".



Слава Сэ

---

02.04.2017 в 15:00

Пишет  Тихие радости зла:

ОЧЕНЬ ТОНКИЙ КОМПЛИМЕНТ С СОБАКОЙ В ОСНОВАНИИ.
"Дети мечтают о собаке. Желательно о крупной овчарке. Чтобы сразу дружок, оружие, кровать и транспорт. Некоторые родители покупают собаку, другие суть монстры без души и сердца. Мне безразличен мой моральный облик. Знавал я одного щеночка. Он только родился, сразу скушал обувь и закусил шкафом. Моё жизненное кредо теперь — лучше злой, зато обутый и меблированный.
Я женился на девушке с овчаркой. Это так по-чеховски. Собака меня записала в дружочки, оружие, кровать и транспорт. Она согласна быть моей столько раз, сколько сосисок осталось в пачке. Мне неприятны её жадность и легкомыслие. Сам я мог бы полюбить человека не меньше чем за шницель.
На прогулках мы развили много ненужных навыков. Например, внутренним GPS-ом я чую распределение кошек по району. Если ошибусь, мне вырвут руку из плеча. И будут таскать по говнам до полного удовлетворения.
Овчарка страшный оптимист. Она считает, полупустой стакан можно наполнить из крана. Она научила меня какать на тротуар, не прячась. Она всегда рядом. Она верит в случайность обеда. Внешне неотличимо от любви и преданности. Мы всё делаем вдвоём. Например, сейчас мы пишем этот рассказ.
Она приносит мячик, потом уносит мячик. Она не разговаривает со мной лишь потому что слушает. Однажды, пьяные гости накормили её шашлыком. После праздника собака стреляла угощением на восемь метров, да с чёрным дымом. Но слова дурного не сказала об отравителях. Никого не выдала. Сам я больше не могу есть, когда никто не смотрит в рот. И не вхожу в дом, пока не поскачут по ногам, и не поцелуют с языком. Она единственная виляет хвостом на Набокова. Из домашних никто так не разбирается в литературе.
А недавно, воспользовавшись незапертой дверью, она сбежала. Я пошёл как бы ловить. Мы покружили по району, посетили соседний, потом лес и свалку. Обоссаные кусты, этот собачий фейсбук, не давали ей уйти в отрыв. Традиционные ценности - мячик, сосиска, Набоков — всё было отринуто. Свобода и демократия вскружили ей голову. На одной полянке я сделал вид, что всё, надоело. Я нашёл нового друга, Палочку. Я подбрасывал палочку и тут же ловил. Мне было очень весело. Бросал метров на пять, хватал и снова бросал. Даже Станиславский не выдержал бы и присоединился к моей игре. И санитары, если бы доехали, тоже бы присоединились. Вот и собака купилась. Тут я её поймал, взнуздал и верхом поскакал домой.
С тех пор мы гуляем на коротком поводке. Нас таких много по району бродит. В основном породистые мужчины со шпицами. И я, с овчаркой. Лишь отчётливо красивая женщина способна завести мужа, потом собаку, потом отправить всё это гулять. Вечерами, пролетая в вертолёте, можно понять сколько же тут красивых женщин.
Фоточка иллюстрирует общую тягу кобелей к прекрасному".



Слава Сэ

---

20.03.2017 в 13:14

Пишет  Даумантас:

какая прелесть)

Сказочка о...

Ученик уже минут двадцать пробирался сквозь чащу старых дискуссий, иногда перемежавшихся полосами сушеных холиваров. Периодически он останавливался, вчитывался. Конечно, можно было бы сразу телепортироваться к свежим тредам, но, прежде чем приступать к делу, хотелось заново осмотреться, проникнуться атмосферой. Как-никак первый самостоятельный выход.

- Маску поправь, сползает, - послышалось над ухом ворчание Мастера.

Ну или почти самостоятельный... То, что Мастер где-то рядом, следит из-под инвиза, прибавило уверенности, и Ученик бодро зашагал к зарослям свежих блогов, на ходу поправляя маску трепетной фиалки.

Старый аккаунт сидел неудобно, жал в плечах, маска так и норовила сползти, но недаром Мастер ему постоянно втолковывал о важности конспирации. А маска... маска была очень удачная, абсолютно не вызывающая подозрений.

Ведь на этом сайте все когда-то начиналось... И он тогда действительно был такой фиалкой - наивной, нежной и впечатлительной... Он старался быть вежливым, никого не обидеть, прислушиваться к советам и с почтением внимать местному Гуру. Гуру был велик и ослепителен, им полагалось восхищаться и благоговейно выслушивать ценные советы, с коми он снисходил до неофитов. И стоило один раз даже не поспорить, нет, просто слегка усомниться в его идеальности и попытаться крайне вежливо поинтересоваться, что, возможно, великий по нечаянности допустил оплошность, как он был объявлен еретиком, облит презрением и покусан стаей боевых хомячков, являющихся неотъемлемой принадлежностью каждого великого Гуру. Он мог бы и завянуть от отравления хомячковым ядом, фиалки часто от такого вянут, если бы его тогда не подобрал Старый Циник, оказавшийся одной из масок Мастера. Чем-то он приглянулся Мастеру, и тот взялся его обучать.

Ученик быстро понял, как ему повезло, внимал наставнику, глотал галлонами зелье критичности и логичности, читал учебник по психологии, заедая старыми холиварами, и тыкал палочкой указанных подопытных мышек. И дождаться не мог, когда его кожа, только-только начавшая зеленеть, приобретет такой же благородный оттенок, как у Мастера. И вот сегодня он собирался сделать очередной шаг на пути к своей цели.

Присутствие Гуру он заметил сразу, едва подошел к зарослям свежих записей – сияние его великолепия виднелось за несколько тредов. А стоило подойти ближе – и чуть глаза не заслезились.

- Критичность повышай, - пробурчал над ухом Мастер.

Ученик повысил уровень критичности, моргнул, сияние поугасло. Да и золоченный пьедестал, с которого пафосно излагал великие мысли и поучения Гуру, как-то съежился и потускнел. Он добавил еще критичности и пару капель трезвого взгляда, снова моргнул и застыл с отвисшей от удивления челюстью. Посреди треда стоял рассохшийся трухлявый пень, на котором сидела толстая пупырчатая жаба с тупым взглядом и надувалась от важности:

- Я! Я! – квакала она. – Я самая великая! Я самая прекрасная! Восхищайтесь мной! Я! Я! Я!

- Но ведь это... - растерянно прошептал Ученик. – Это даже не Еда!

- И на легкую закуску не потянет. Но для создания фонового шума сойдет, - фыркнул Мастер. – И что в таких случаях делать, помнишь?

Тролльчонок вытянул лапку и скастовал дизлайк.

Из комментариев донесся истошный ВИЗГ.

Отсюда.

---

26.01.2017 в 19:56

Пишет  ILisssa:

Пракота

26.01.2017 в 19:04

Пишет  мухомурчонок:

*** Внутренний кот

В каждом из нас дремлет самый обычный кот –
серый в полосочку или, быть может, рыжий…
Он просто той, самой нужной, минуты ждёт,
чтобы проснуться и чтобы помочь нам выжить.

Чтоб показать, как падая с высоты
ловко принять удар на четыре лапы.
И уберечь от краха свои мечты,
как бы судьба не силилась оцарапать.

Чтоб научить нас чувствовать и любить,
и подарить нам жизней своих излишек…
Время, как шарик, бросать и опять ловить,
ловко играя с Вечностью в кошки-мышки.

В час, когда вьюга вновь за окном метёт
и настроение, в общем-то, никакое,
этот – наш внутренний, дремлющий чудо-кот, –
с нами поделится мудростью и покоем.

(с) Евгения Шарова

---

21.11.2015 в 07:00

Пишет  Веселый робот:

Хатуль мадан
Речь о тех временах, когда русскоговорящих интервьюеров в израильских военкоматах еще не было, а русские призывники уже были. Из - за того, что они в большинстве своем плохо владели ивритом, девочки - интервьюеры часто посылали их на проверку к так называемым «офицерам душевного здоровья» (по специальности — психологам или социальным работникам), чтобы те на всякий случай проверяли, все ли в порядке у неразговорчивого призывника.

Кстати, офицер душевного здоровья - «кцин бриют нефеш» — сокра

...читать дальше (еще 3708 символов) >>

щенно на иврите называется «кабан». Хотя к его профессиональным качествам это, конечно же, отношения не имеет. Офицер душевного здоровья в военкомате обычно проводит стандартные тесты — «нарисуй человека, нарисуй дерево, нарисуй дом». По этим тестам можно с легкостью исследовать внутренний мир будущего военнослужащего. В них ведь что хорошо — они универсальные и не зависят от знания языка. Уж дом - то все способны нарисовать. И вот к одному офицеру прислали очередного русского мальчика, плохо говорящего на иврите.

Офицер душевного здоровья поздоровался с ним, придвинул лист бумаги и попросил нарисовать дерево. Русский мальчик плохо рисовал, зато был начитанным. Он решил скомпенсировать недостаток художественных способностей количеством деталей. Поэтому изобразил дуб, на дубе — цепь, а на цепи — кота. Понятно, да? Офицер душевного здоровья придвинул лист к себе. На листе была изображена козявка, не очень ловко повесившаяся на ветке. В качестве веревки козявка использовала цепочку.

— Это что? — ласково спросил кабан. Русский мальчик напрягся и стал переводить. Кот на иврите — «хатуль». «Ученый» — мад’ан, с русским акцентом — «мадан». Мальчик не знал, что в данном случае слово «ученый» звучало бы иначе — кот не является служащим академии наук, а просто много знает, то есть слово нужно другое. Но другое не получилось. Мальчик почесал в затылке и ответил на вопрос офицера: — Хатуль мадан. Офицер был израильтянином. Поэтому приведенное словосочетание значило для него что - то вроде «кот, занимающийся научной деятельностью». Хатуль мадан.

Почему козявка, повесившаяся на дереве, занимается научной деятельностью, и в чем заключается эта научная деятельность, офицер понять не мог.
— А что он делает? — напряженно спросил офицер. (Изображение самоубийства в проективном тесте вообще очень плохой признак).
— А это смотря когда, — обрадовался мальчик возможности блеснуть интеллектом.
— Вот если идет вот сюда (от козявки в правую сторону возникла стрелочка), то поет песни. А если сюда (стрелочка последовала налево), то рассказывает сказки.
— Кому? — прослезился кабан.
Мальчик постарался и вспомнил:
— Сам себе.

На сказках, которые рассказывает сама себе повешенная козявка, офицер душевного здоровья почувствовал себя нездоровым. Он назначил с мальчиком еще одно интервью и отпустил его домой. Картинка с дубом осталась на столе.

Когда мальчик ушел, кабан позвал к себе секретаршу — ему хотелось свежего взгляда на ситуацию.

Секретарша офицера душевного здоровья была умная адекватная девочка. Но она тоже недавно приехала из России. Босс показал ей картинку. Девочка увидела на картинке дерево с резными листьями и животное типа кошка, идущее по цепи. — Как ты думаешь, это что? — спросил офицер. — Хатуль мадан, — ответила секретарша. Спешно выставив девочку и выпив холодной воды, кабан позвонил на соседний этаж, где работала его молодая коллега. Попросил спуститься проконсультировать сложный случай.

— Вот, — вздохнул усталый профессионал. — Я тебя давно знаю, ты нормальный человек. Объясни мне пожалуйста, что здесь изображено? Проблема в том, что коллега тоже была из России…Но тут уже кабан решил не отступать. — Почему? — тихо, но страстно спросил он свою коллегу. — ПОЧЕМУ вот это — хатуль мадан? — Так это же очевидно! — коллега ткнула пальцем в рисунок. — Видишь эти стрелочки? Они означают, что, когда хатуль идет направо, он поет. А когда налево…

Не могу сказать, сошел ли с ума армейский психолог и какой диагноз поставили мальчику. Но сегодня уже почти все офицеры душевного здоровья знают:если призывник на тесте рисует дубы с животными на цепочках, значит, он из России. Там, говорят, все образованные. Даже кошки.

---

Сусальным золотом горят

В лесу рождественские елки;

В кустах игрушечные волки

Глазами страшными глядят.



О, вечная моя печаль,

О, тихая моя свобода

И неживого небосвода

Всегда смеющийся хрусталь!

Осип Мандельштам

---

20.04.2015 в 19:42

Пишет  Питер Меркель:

Фотография класса за этот год
Мисс Гейсс с выгодного наблюдательного пункта на балконе старой школьной колокольни следила за тем, как новый ученик бродит по игровой площадке для первоклашек. Она опускала ствол «ремингтона» калибра.30-.06, пока ребенок не оказался на пересечении линий оптического прицела. Он был виден как на ладони в свете раннего утра. Это был мальчик, ей не знакомый, на вид ему было лет девять-десять, когда он умер. Зеленая футболка с черепашками-ниндзя разодрана на груди, и вдоль разлохмаченных краев виднелись пятна запекшейся крови. Мисс Гейсс заметила, как сверкает белым торчащее наружу ребро.
Ее одолели сомнения, и она оторвалась от прицела, чтобы посмотреть, как маленькая фигурка ковыляет и спотыкается, пробираясь между сооружениями игрового комплекса и обходя гимнастический снаряд «джунгли». Возраста он был подходящего, но у нее и так уже двадцать два ученика. На одного больше, и — она знала — классом станет сложно управлять. К тому же сегодня класс фотографируется, и ей не нужны лишние трудности. Более того, внешность ребенка едва отвечает требованиям, принятым для четвертого класса… в особенности в день, когда класс фотографируется.
«До Бедствия ты едва ли позволила бы себе подобную роскошь», — мысленно упрекнула она себя. Она снова прижалась глазом к пластмассовому окуляру прицела и чуть поморщилась при мысли обо всех детях, которых «подсаживали» ей в начальные классы на протяжении стольких лет: глухих детях, слепых детях, детях, страдающих аутизмом, страдающих эпилепсией и синдромом Дауна, гиперактивных и переживших сексуальное насилие, брошенных и с дислексией, детях, умирающих от рака, и детях, умирающих от СПИДа…
Мертвый ребенок перебрался через неглубокий ров и уже приближался к ограждению из колюще-режущей проволоки, которой мисс Гейсс обнесла школу, в том месте, где гравийная игровая площадка для младших классов примыкала к мощеной баскетбольной площадке четвертого класса и прямоугольным кортам. Она знала, что мальчик так и будет идти вперед, не обращая внимания на проволоку, сколько бы кусков мяса та ни вырвала из его тела.
Вздохнув, уже ощущая усталость, хотя официально занятия еще даже не начинались, мисс Гейсс опустила «ремингтон», поставила на предохранитель и пошла вниз по лестнице колокольни, чтобы приветствовать нового ученика.

Она заглянула в классную комнату по дороге к хозяйственному чулану, расположенному на втором этаже. Класс гудел, дневной свет и голод вынуждали их дергать цепи и рваться из железных ошейников. Саманта Стюарт, формально слишком маленькая для четвертого класса, за ночь почти полностью разодрала на себе платье. Сара и Сара Джей запутались в цепях друг друга. Тодд, самый крупный из стада, бывший главный хулиган класса, снова сжевал резиновую подкладку ошейника. Мисс Гейсс увидела крошки черной резины на белых губах Тодда и поняла, что металлический ошейник почти до кости стесал плоть с его шеи. Скоро ей придется решать, что делать с Тоддом дальше.
На длинной доске объявлений позади учительского стола она видела тридцать восемь фотографий класса, которые сама там развесила. Тридцать восемь лет. Тридцать восемь фотографий класса, все сделаны в этой школе. Начиная с тридцать второго года работы фотографии стали гораздо меньше по формату, потому что делались уже не студийными широкоформатными камерами, а «поляроидом», которым мисс Гейсс обзавелась, чтобы не прерывать традицию. Классы тоже стали меньше. На тридцать пятом году ее работы в четвертом классе было всего пять учеников. Сара Джей и Тодд были в том классе, живые, розовощекие, худые и испуганные, но здоровые. На тридцать шестом году живых детей не было… зато было целых семь учеников. На предпоследней фотографии запечатлено шестнадцать физиономий. В этом году, сегодня, она наведет камеру, чтобы увековечить в одной рамке целых двадцать два ученика. «Нет, — подумала она, — двадцать три с этим новеньким».
Мисс Гейсс покачала головой и пошла в хозяйственный чулан. У нее было еще пятнадцать минут, прежде чем зазвонит запрограммированный школьный звонок.
Захватив из чулана шест с петлей, щипцы, полицейские наручники, толстые перчатки и резиновый фартук, мисс Гейсс поспешила по широкой лестнице вниз, на первый этаж. Перед парадной дверью она взглянула на мониторы, убеждаясь, что во внешнем дворе, на подъездной дорожке и игровой площадке для четвероклассников нет никого, кроме нового мальчика, завязала фартук, забросила за плечо «ремингтон», натянула перчатки, отодвинула засов на обитой сталью двери, удостоверилась, что щипцы и наручники лежат в кармане фартука в пределах досягаемости, подняла ловчий шест с петлей и вышла навстречу новому ученику.
Футболка и джинсы мальчика разодрались еще больше после встречи с колюще-режущей проволокой. Лохмотья обескровленной плоти свисали с предплечий. Когда мисс Гейсс вышла на солнечный свет, он поднял свое мертвое лицо и обратил тусклые глаза в ее сторону. Зубы у него были желтые.
Мисс Гейсс задержала дыхание, когда мальчик зашаркал и заковылял к ней. Дело было не в запахе, она уже привыкла, что от этих детей несет как от раскатанных по асфальту животных. Этот самый ребенок был немногим хуже большинства ее учеников, совсем не так плох, как Тодд. Джинсы у него насквозь пропитались бензином после блужданий по канаве на границе школьной территории, и запах бензина перебил собой почти всю вонь. Она поняла, что сдерживает дыхание, потому что даже спустя столько месяцев… лет, осознала она… при первой встрече с новым учеником испытывает смущение.
Мальчик прошаркал последние разделяющие их пятнадцать футов бетонной площадки. Мисс Гейсс встала потверже и подняла ловчий шест.
Некогда этот ловчий шест был просто семифутовой палкой из дерева и меди, которым в старой школе открывали и закрывали высоко расположенные форточки. Мисс Гейсс усовершенствовала его, прикрутив тяжелую рыболовную катушку с толстой упаковочной проволокой, добавив кольца, направляющие проволоку, и некое устройство на конце, фиксирующее двойную петлю. Она почерпнула идею из старого видео «Общности древнего царства Омаха», где, как бишь там его, здоровый симпатичный парень, который выполнял всю работу, Джим, использовал похожее приспособление, чтобы ловить гремучих змей.
«Бедный ребенок гораздо смертоноснее любой гремучей змеи», — подумала мисс Гейсс. После чего она полностью сосредоточилась на отлове.
Это было несложно. Ребенок бросился. Мисс Гейсс накинула двойную петлю из проволоки ему на голову, отпустила зажим, чтобы затянуть петлю, и снова защелкнула его. Проволока глубоко вонзилась в горло мальчика, но была слишком толстой, чтобы прорезать плоть. Если бы он дышал, петля удавила бы его, но об этом уже не было нужды беспокоиться.
Мисс Гейсс сделала шаг вперед, и мальчик дернулся, отшатнулся, взмахнул руками и завалился на спину. Голова его ударилась о бетон с болезненным стуком, похожим на звук, с каким раскалывается арбуз. Учительница обернулась через плечо, убеждаясь, что двор и игровая площадка по-прежнему пустынны, а затем пригвоздила вырывающегося ребенка к земле — сначала вытянутым ловчим шестом, а затем собственной подметкой. Ногти мальчика заскребли по толстой коже ее высокого сапога.
Привычным движением мисс Гейсс уронила свой шест, удерживая запястья мальчика одной рукой в толстой перчатке, свободной рукой защелкнула на нем наручники и уселась ему на грудь, подтыкая подол платья с набивным рисунком. Мисс Гейсс весила сто девяносто пять фунтов, опасения, что ребенок вырвется, не возникало. Критическим взглядом она оглядела его раны: рана на груди была смертельной, судя по ее виду, мальчика прикончили мясницким топором или длинным ножом, все остальное — царапины, порезы, укусы и одиночное пулевое ранение в плечо — добавилось уже после его смерти.
Мисс Гейсс кивнула, как будто удовлетворенно, оттянула вырывающемуся ребенку губы, словно устанавливая возраст лошади, и выдернула ему зубы щипцами. Мальчик не издал ни звука. Она отметила, что мухи отложили яйца в углах его глаз, и мысленно велела себе принять меры во время санобработки.
Немного переместив центр тяжести, она развернулась на сто восемьдесят градусов, подтянула к себе его скованные запястья и вырвала ребенку щипцами ногти. Под ногтями у него была засохшая мутная субстанция.
Ребенок разевал на нее рот, словно разозленная черепаха, однако его челюсти не могли прокусить кожу, не говоря уже о резиновых «веллингтонах» мисс Гейсс или вельветовых штанах, надетых под платье.
Она снова обернулась через плечо. Несколько месяцев назад ее застигли врасплох пятеро из тех — все взрослые, — они беззвучно прошли через проволоку, пока она присматривала за детьми во время перемены, а у нее в «ремингтоне» было всего шесть патронов. Один из выстрелов пришелся мимо, но она сумела прицелиться точнее, когда нападавший зомби был всего в четырех футах от нее, и потрясение от той встречи вынуждало ее проявлять бдительность.
На игровой площадке было пусто. Мисс Гейсс крякнула, потянула новенького, ставя на ноги посредством проволочной петли, одной рукой открыла дверь и повела его перед собой с помощью шеста. Как раз хватит времени, чтобы провести санобработку, прежде чем прозвенит звонок.

Первым делом, среди назначенных на утро, было написать на доске расписание занятий. Мисс Гейсс всегда так делала, чтобы объяснить детям, чем они будут заниматься и что изучат в течение дня.
Первым в списке дел на доске значилась Клятва Верности. Мисс Гейсс решила, что сначала это, а потом она представит нового ученика. Он сидел теперь за третьей с конца партой в ряду у окна. Мисс Гейсс сняла с него наручники, защелкнула на ногах кандалы, которые были закреплены в полу, обмотала цепь вокруг его пояса, пристегнула ее к длинной общей цепи, которая тянулась вдоль всего ряда парт, и надела на него железный ошейник. Мальчик бросался на нее, в его мертвых глазах на секунду зажглось нечто похожее на жажду, однако руки ребенка были просто-напросто слишком коротки, чтобы причинить вред взрослому.
Даже до Бедствия у мисс Гейсс всегда вызывало улыбку, когда она видела в кино или телешоу, как дети, используя приемы дзюдо или каратэ, валяют взрослых по комнате. Из своего многолетнего опыта она знала, что простые законы механики делают обычно все детские щипки безвредными. Детям просто не хватает веса, длины рук, силы, чтобы причинить настоящие увечья. Теперь, когда у новенького были вырваны зубы и ногти, мисс Гейсс могла бы управляться с ним без ловчего шеста и цепей, если бы захотела.
Только она не хотела. Она держала детей на почтительном расстоянии из опасения заразиться, как держала одного ВИЧ-положительного ученика еще до Бедствия.
Время Клятвы Верности. Она оглядела класс из двадцати трех учеников. Некоторые стояли и напряженно тянулись в ее сторону, позвякивая цепями, но большинство распростерлись на партах или свешивались со стульев, как будто бы могли сбежать, припав поближе к полу. Мисс Гейсс покачала головой и потянула большой переключатель у себя на столе. Шесть двенадцативольтовых батарей были соединены последовательно, идущие от них провода подсоединялись к общей цепи, протянутой от парты к парте. Она видела настоящие искры и ощущала запах озона.
Электричество, разумеется, не причиняло им вреда. Ничто не могло причинить вред этим детям. Но разряд каким-то образом действовал на них, точно так же как при опытах Гальвани, который при помощи электричества заставлял дергаться лягушачьи лапки, даже когда эти лапки были отделены от тел.
Ученики непроизвольно дрогнули, дернулись и рывком поднялись, оглушительно грохоча цепями. Они вставали на цыпочки, словно пытаясь воспарить над потоком электрического напряжения, проходящим через их тела. Их руки выворачивались и нервно извивались на уровне груди. Некоторые раскрывали рты, как будто в беззвучном крике.
Мисс Гейсс прижала руку к груди и повернулась лицом к флагу над дверным проемом.
— Клянусь в верности флагу, — начала она, — Соединенных Штатов Америки…

Она представила нового мальчика как Майкла. У него, естественно, не было никаких идентификационных меток, и мисс Гейсс была уверена, что он не посещал эту школу до Бедствия, но других Майклов в классе не было, и внешне он вполне мог бы быть Майклом. Класс не обратил ни малейшего внимания на представление. Равно как и сам Майкл.
После Клятвы первым уроком шла математика. Мисс Гейсс оставила класс без присмотра, чтобы спуститься вниз, проверить ряд видеомониторов и взять поощрительные награды с длинных полок открытых холодильных камер, расположенных в помещении под лестницей. Она перевезла морозилки в прошлом году из «Сейфвэя». Ей помогал Дон-ни. Мисс Гейсс дважды моргнула, подумав о Донни, своем друге и бывшем охраннике. Донни столько раз помогал ей, без него она ни за что не наладила бы производство поощрительных наград на оборудовании с фабрики по изготовлению куриных наггетсов, расположенной на краю города, не сумела бы подключить видеокамеры и мониторы «Радио Шак». И Донни так и продолжал бы помогать, если бы не тот грузовик, набитый беженцами, летящий по соединяющему штаты шоссе…
Мисс Гейсс отринула прочь эти мысли, поправила ремень «ремингтона» и понесла коробку учебных наград в учительское крыло. Установила таймер микроволновки на три минуты.
От запаха разогретых наггетсов ученики пришли в экстаз, стоило ей войти в классную комнату. Мисс Гейсс поставила коробку с наградами на столик рядом с учительским столом и подошла к доске, чтобы начать урок математики.
«Слава Господу, Донни знал, как обращаться с фабричным оборудованием, производящим куриные наггетсы», — подумала она, выписывая цифры от нуля до десяти.
Дети, конечно, не стали бы сами есть кусочки курятины. Дети, как и все прочие, кто возвратился во время Бедствия, имели вкус к совсем иному.
Мисс Гейсс бросила взгляд на поднос с разогретыми наггетсами. Против ее воли рот от этого запаха наполнялся слюной. Где-то в одной из хранящихся в морозильных камерах коробок, знала она, покоятся прошедшие глубокую заморозку и процесс превращения в наггетсы останки мистера Дельмонико, бывшего директора, а заодно с ним останки еще полудюжины бывших преподавателей начальной школы. Это Донни понял, что волна самоубийств в таком маленьком городке не должна прокатиться впустую, это Донни вспомнил о фабрике по производству куриных полуфабрикатов и тамошних громадных морозилках. Это Донни понял, как полезно человеку иметь под рукой запас провизии, когда табуны скитающихся по округе голодных мертвецов все разрастаются. Это, говорил Донни, все равно как кусок мяса у ночного грабителя, чтобы отвлекать внимание сторожевых собак.
Но вот потенциальную пользу куриных наггетсов как поощрительных наград оценила уже мисс Гейсс. И по ее скромному мнению, подавляющий всех мистер Дельмонико и прочие ленивые члены педагогического коллектива никогда еще не служили делу просвещения с большим рвением, чем в этом новом качестве.
— Один, — произнесла мисс Гейсс, указывая на большую цифру, которую нарисовала на доске. Она подняла один палец. — Скажите «один».
Тодд жевал новое резиновое кольцо, которое мисс Гейсс подложила под его ошейник. Кирстен запуталась в своей цепи и грохнулась лицом о парту. Крошка Саманта рвала на себе одежду. Джастин, по-прежнему пухлый и через десять месяцев после смерти, мусолил пластмассовую спинку стула перед собой. Меган дергалась на цепи. Майкл разворачивался вокруг своей оси, пока не оказался лицом к задней стене класса.
— Один, — повторила мисс Гейсс, все еще указывая на написанную на доске цифру. — Если не можете сказать, поднимите одну руку. Один. Один.
Джон слюняво щелкал беззубыми челюстями через равные паузы. У него за спиной Абигейль сидела совершенно неподвижно, если не считать того, что она медленно высовывала и убирала пересохший язык. Дэвид все бился и бился лицом о крышку своей парты. Сара жевала белые кончики костей на кистях рук, тогда как Сара Джей позади нее внезапно вскинула руку, один палец угодил в глаз и так там и застрял.
Мисс Гейсс не колебалась ни секунды.
— Прекрасно, Сара, — сказала она и поспешно прошла вдоль ряда между хватающими руками и чмокающими ртами. Она сунула наггетс в расслабленный рот и быстро отступила назад.
— Один! — сказала мисс Гейсс. — Сара подняла один палец.
Все ученики тянулись к подносу с наггетсами. Палец Сары Джей так и торчал в глазу.
Мисс Гейсс отступила к доске. В глубине души она понимала, что реакция девочки была случайной. Это не имеет значения, говорила она себе. Дайте побольше времени и поощрительных наград, и причинно-следственная связь установится. Вспомните хотя бы Элен Келлер и ее учительницу, Анни Салливан. И это притом, что ребенок был совершенно слепой и глухой, который всего несколько месяцев слышал человеческую речь, прежде чем совершенно погрузиться в темноту. Всего лишь одно детское словечко «ба-ба» позволило Элен спустя время познать все.
А у этих детей за спиной оставались целые годы, когда они разговаривали и мыслили, прежде чем…
«Прежде чем умерли, — завершила мисс Гейсс. — Прежде чем их разум, память и личности рассыпались в прах, словно моток сгнившей пряжи».
Мисс Гейсс вздохнула и указала на следующую цифру.
— Два, — произнесла она бодро. — Кто мне покажет… покажите, как сможете… покажите мне «два».

После того как она сама пообедала, пока ученики отдыхали после кормежки, мисс Гейсс продолжила сносить бульдозером дома.
Сначала она думала, что уединенного местоположения школы, вырытой канавы и колюще-режущей проволоки, шарящих по ночам лучей прожекторов и установки видеомониторов будет достаточно. Но те по-прежнему прорывались.
По счастью, городок был маленький, меньше трех тысяч жителей, и располагался в сорока милях от настоящего города. Теперь, когда Бедствие разделило живых и мертвых, первых почти не осталось, а вторых было всего несколько человек во всей округе. Редкие машины, набитые перепуганными беженцами из живых, с ревом проносились через городок, но большая их часть так и застряла на шоссе между штатами, а в последние месяцы шума проезжающих автомобилей почти не было слышно. Некоторые из тех просачивались — из деревень, из далекого города, из собственных могил, — и их тянуло на свет прожекторов, питающихся от генераторов, как бабочек на огонь, однако толстые стены школы, защитные стальные решетки и прочие меры предосторожности всегда удерживали их за пределами школьной территории до утра. А утром проблему разрешал «ремингтон».
Однако мисс Гейсс по-прежнему хотелось расширить зону обстрела или, как назвал ее однажды Донни, «зону бескомпромиссного истребления». Она напомнила Донни, что слово «истребление» в данном случае неуместно, потому что они никого не истребляют, а просто восстанавливают нормальный порядок вещей.
Вот почему мисс Гейсс однажды съездила в строительный вагончик на границе с недостроенным участком соединяющего штаты шоссе и вернулась с динамитом, подрывными капсюлями, детонаторами, запальным шнуром и на бульдозере «Катерпиллер Ди-7». Раньше мисс Гейсс никогда не водила бульдозер, никогда не закладывала динамит, но в строительном вагончике оказались инструкции, а в библиотеке Карнеги нашлись соответствующие книги. Мисс Гейсс всегда поражало, что люди даже не подозревают, сколько знаний и полезной информации можно почерпнуть из книг.
Сейчас, когда оставалось еще полчаса от обеденного перерыва, она вошла под открытый с одной стороны навес для бульдозера, забралась на широкое сиденье «Ди-7», выжала сцепление, переставила рычаг передач в нейтральное положение, потянула регулятор оборотов, открывая заслонку карбюратора, передвинула правый рычаг и закрепила его в нужном положении фиксатором, еще раз убедившись, что поставила на нейтральную передачу, и потянулась к рычагам стартера. Сделала паузу, проверяя, безопасно ли лежит «ремингтон» в держателе, куда некогда помещался огнетушитель, прямо под ее правой рукой. Видимость сделалась гораздо лучше после того, как все дома в радиусе трех кварталов от школы были снесены, однако все равно оставалось слишком много фундаментов и мусорных куч, за которыми можно спрятаться. Пока она не замечала никакого движения.
Мисс Гейсс установила рычаги трансмиссии и компрессии в правильное положение, дернула на себя стартер пускового двигателя, открыла топливный клапан, установила воздушную заслонку, опустила выхлопной клапан, щелкнула зажиганием и потянула рычаг, который приводил в действие электрический стартер.
«Ди-7» с ревом возродился к жизни, черный дизельный дым вырвался из вертикальной выхлопной трубы. Мисс Гейсс передвинула рычаг управления двигателем, отпустила сцепление, добавила тяги правой гусенице, так что массивный бульдозер крутанулся влево и направился к ближайшей куче мусора.
Взрослый труп выкарабкался из разрушенного подвала справа от нее и полез по кирпичным завалам к мисс Гейсс. Волосы трупа были прибиты к голове белой пылью, зубы сломанные, но острые. Одного глаза нет. Мисс Гейсс показалось, что она узнает отчима Тодда, пьяницу, который избивал мальчика каждую пятницу.
Труп поднял руки и двинулся на бульдозер.
Мисс Гейсс бросила взгляд на «ремингтон» и решила не тратить патроны. Она добавила тяги левой гусенице, ловко развернула бульдозер вправо, приподняв отвал. Нижний край отвала завис как раз над карабкающимся к ней покойником. Мисс Гейсс опустила отвал раз, другой… Третьего раза не потребовалось, потому что труп перерезало пополам. Ноги мертвеца бессмысленно взбрыкивали, однако пальцы вцепились в сталь, и верхняя половина туловища принялась подтягиваться на отвал бульдозера.
Мисс Гейсс потянула за рычаги, перевела машину на задний ход, откатилась назад, опустила отвал и обрушила полтонны строительного мусора на обе половины подергивающегося трупа, засыпая кучей обломков фундамент. Потребовалось меньше минуты, чтобы насыпать в дыру еще тонну камней. После чего она отодвинулась назад, огляделась, убеждаясь, что больше поблизости никого нет, и принялась заравнивать подвал.
Когда дело было сделано, она спустилась на землю и прошлась вокруг бульдозера: получилась ровная и гладкая поверхность, как заасфальтированная стоянка. Отчим Тодда, может быть, до сих пор дергается и скребется там внизу, однако теперь, когда над ним двенадцать тонн утрамбованных камней, он никуда не денется.
Мисс Гейсс только пожалела, что не могла проделать такое со всеми никудышными отцами-пьяницами и отчимами, каких встречала за свою жизнь.
Она вытерла лицо носовым платком и посмотрела на часы. Через три минуты начинается урок чтения. Мисс Гейсс оглядела сровненные с землей городские кварталы, монотонность которых нарушали только несколько последних куч мусора и недобитых цоколей. Еще неделя, и зона обстрела будет чиста. Сделав передышку, чтобы прийти в себя, ощущая все свои шестьдесят с лишним лет и артритное поскрипывание суставов, мисс Гейсс снова забралась в «Ди-7», чтобы отогнать его обратно и поставить на ночевку под навес.

Мисс Гейсс читала классу вслух. Каждый день, в умиротворении после обеда и кормления учеников, она читала какую-нибудь из книжек, которые, как она знала, они успели прочитать за свою короткую жизнь или которые когда-то читали им. Она читала: «Спокойной ночи, Луна», «Кролик Пат», «Горилла», «Хайди», «Банникула», «Суперглупость», «Черная красавица», «Азбука Ричарда Скари», «Зеленые яйца и ветчина», «Приключения Тома Сойера», «Голоса животных», «Гарольд и фиолетовый карандаш», «Питер-кролик», «Полярный экспресс», «Где живут дикие звери» и «Сказки для четвертого класса». И пока мисс Гейсс читала, она высматривала малейший проблеск узнавания, интереса — жизни в этих мертвых глазах.
И не видела ничего.
Проходили недели и месяцы, мисс Гейсс читала любимые детские книги.
Ученики не реагировали.
В дождливые дни, когда тучи висели совсем низко, а настроение у мисс Гейсс падало и того ниже, она иногда читала им из Библии или из своих любимых пьес Шекспира — обычно из комедий, но иногда и из «Ромео и Джульетты» или «Гамлета» — и время от времени что-нибудь из своего обожаемого поэта Джона Китса. Но когда слова завершали свой танец, когда последний отголосок прекрасного затихал, мисс Гейсс поднимала глаза и не видела в других глазах ни единого проблеска разума. Рядом с ней были только мертвые глаза, расслабленные лица, разинутые рты, бессмысленное копошение и приглушенная вонь разлагающейся плоти.
Это не слишком отличалось от тех лет, когда она учила живых детей.
Сегодня днем мисс Гейсс читала то, что, как ей всегда казалось, было их любимым, — «Спокойной ночи, Луна». Она сама получала удовольствие от описания того, как маленький кролик совершал забавную церемонию, бесконечно желая спокойной ночи всему, что было в его комнате, в надежде оттянуть неизбежный миг, когда придется отправляться в постель. Мисс Гейсс дочитала маленькую книжку и быстро подняла голову, пытаясь, как обычно, уловить ка-кой-нибудь проблеск в глазах, заметить сокращение мышц рта или движение век.
Расслабленные лица. Пустота. У них есть уши, но они не слышат.
Мисс Гейсс тихонько вздохнула.
— До перемены займемся географией, — сказала она.

Слайды великолепно смотрелись в затемненной комнате. Купол Капитолия в Вашингтоне. Арка Сент-Луиса. «Космическая игла» в Сиэтле. Всемирный торговый центр.
— Поднимите руку, если увидите знакомый город, — сказала мисс Гейсс, перекрывая жужжащий вентилятор проектора. — Покажите жестом, что видите что-то знакомое.
Озеро в Чикаго. Денвер, с горами, восстающими на заднем плане. Бурбон-стрит во время Map ди Гра. Мост Золотые ворота. Все великолепие цветов пленки «Кодак».
Слайды сменялись. Дети вяло закопошились, просто потому, что их снова начинал донимать возобновившийся голод. Никто не поднял руку. Никто, кажется, не заметил на экране прекрасного изображения Бруклинского моста.
«Нью-Йорк», — думала мисс Гейсс, вспоминая тот сентябрьский день двадцать семь лет назад, когда она сделала эту фотографию. Первое бодрящее дыхание осени заставило их надеть свитеры, когда они с мистером Фарнхэмом, методистом, с которым она познакомилась на съезде работников образования, шли пешком через Бруклинский мост. Они сходили в музей Метрополитен, потом погуляли по Центральному парку. В тот изумительный день обостренным чувствам мисс Гейсс шуршание каждого листика казалось отчетливым и красноречивым. Они едва не поцеловались, когда он высадил ее возле гостиницы «Барбизон» тем вечером после ужина в «Речном» кафе. Он обещал позвонить ей. И только спустя несколько месяцев мисс Гейсс узнала от одной знакомой учительницы из Коннектикута, что мистер Фарнхэм женат, женат вот уже двадцать лет.
Дети громыхали своими цепями.
— Поднимите руку, если узнаете на картинках Нью-Йорк, — устало произнесла мисс Гейсс.
Ни одна рука не поднялась в ярком луче проектора. Мисс Гейсс попыталась представить, как выглядит Нью-Йорк сейчас, спустя годы с начала Бедствия. Все выжившие там стали добычей сотен тысяч, миллионов жаждущих плоти нечестивых созданий, унаследовавших его грязные улицы…
Мисс Гейсс быстро пролистнула оставшиеся слайды: Сан-Диего, статуя Свободы, солнечный изгиб пляжа на Гавайях, остров Монеган в утреннем тумане, Лас-Вегас ночью… Все места, которые она повидала за чудесные летние каникулы, все места, которых она больше никогда не увидит.
— На сегодня с географией все, — объявила мисс Гейсс и выключила проектор. Ученики, кажется, забеспокоились в темноте. — Большая перемена, — сказала их учительница.

Мисс Гейсс понимала, что они не нуждаются в физических упражнениях. Их мертвые мышцы не атрофируются, если их не использовать. В ярком свете весеннего дня дети казались только еще более омерзительными в различных стадиях своего разложения.
Но мисс Гейсс и подумать не могла, что четвертый класс можно держать в помещении весь день, не пуская на перемену.
Она вывела их наружу, все еще нанизанных на четыре общие цепи, и закрепила концы цепей на железных прутьях, которые когда-то забила в гравийную и асфальтовую игровые площадки. Дети дергались из стороны в сторону, в конце концов останавливались, натягивая свои цепи, словно надувные шары в форме детишек, дожидающиеся начала парада «Мейси». Никто из них не обращал внимания друг на друга. Несколько человек тянулись в сторону мисс Гейсс, беззубые десны причмокивали, словно в предвкушении, однако это зрелище и звук были настолько привычны, что мисс Гейсс не ощущала ни малейшей угрозы или тревоги.
Она прошла дальше через игровую площадку для четвертого класса, продолжила путь через извилистый лабиринт, который оставила в колюще-режущей проволоке, пересекла гравийную игровую площадку для первых классов и остановилась только тогда, когда добралась до рва, которым обнесла небольшой городской квартал, где располагалась старая школа и принадлежащая ей территория. Мисс Гейсс называла это рвом; в военно-инженерной литературе, которую она отыскала в фондах библиотеки Карнеги, это называлось противотанковой ловушкой. Однако в технических характеристиках противотанковых ловушек речь шла о канаве по меньшей мере восьми футов глубиной и тридцати футов шириной, с откосами, поднимающимися под углом сорок пять градусов. Мисс Гейсс с помощью «Ди-7» выкопала ров вполовину мельче и уже, с медленно осыпающимися краями, под углом не больше двадцати градусов. Но ведь если мертвецы явятся сюда, рассуждала она, они определенно явятся не на танках.
Бензин был штришком, который она добавила, почерпнув из старых статей сведения о том, как сражались защитники Ирака во время войны в Заливе. Отыскать бензин было не проблемой — Донни реквизировал большую цистерну, чтобы забирать топливо из подземных резервуаров «Тексако», обеспечивая работу генератора, который они установили в школе, — зато удержать топливо в канаве, не давая ему просачиваться в почву, было трудновыполнимой задачей, пока мисс Гейсс не вспомнила об огромных полотнищах черного полиэтилена, оставленного на шоссе у строительного вагончика.
Теперь она смотрела на плещущийся в канаве холодный бензин, размышляя, насколько нелепы все эти меры предосторожности, все эти прожектора, эти видеокамеры.
Зато ей было чем заняться.
«Точно так же, как делать вид, будто учишь чему-то эти несчастные потерянные души?» Мисс Гейсс отбросила эту мысль и направилась обратно к игровой площадке, поднося свисток к губам, чтобы дать сигнал к окончанию большой перемены. Никто из учеников не реагировал на свисток, однако мисс Гейсс все равно свистнула. Традиция.

Она повела их в зал для рисования, чтобы сделать фотографию. Она не знала, почему студийные фотографы делали снимок именно здесь — цвета были бы неизмеримо лучше, если бы они фотографировали детей на улице, — однако, сколько она себя помнила, классы фотографировались в зале для рисования; всех учеников выстраивали — самых низеньких в передние ряды, хотя передние ряды все равно опускались на колени — под громадной керамической картой Соединенных Штатов, каждый штат на которой был сделан из обожженной коричневой глины и помещен на свое место каким-то художественно одаренным классом лет пятьдесят, а то и больше, назад. Углы керамических штатов загнулись вверх по краям своих контуров, словно некое сейсмическое явление раздирало нацию на части. Техас вообще отвалился лет восемь-девять назад, и обломки были приклеены на место не слишком аккуратно, отчего штат походил на федерацию, состоящую из более мелких штатов.
Мисс Гейсс никогда не любила Техас. Она была еще ребенком, когда в Техасе убили президента Кеннеди, и, по ее мнению, все в стране пошло наперекосяк именно с того момента.
Она ввела детей в зал колоннами, зацепила концы их общих цепей за радиатор, поставила разогретое блюдо поощрительных наград на пол между камерой и классом, убедилась, что кассета с пленкой, которую она вставила этим утром, легла правильно, установила таймер, быстро шагнула, чтобы встать рядом с Тодцом, тянувшимся, как тянулись все остальные ученики, чтобы добраться до наггетсов, и попыталась улыбнуться, когда таймер зашипел, и затвор щелкнул.
Она сделала еще две поляроидных карточки и лишь мельком взглянула на них, прежде чем сунуть в карман своего фартука. Большинство детей смотрели вперед. Это уже хорошо.
До завершения учебного дня оставалось еще десять минут, когда она снова усадила класс на места, однако мисс Гейсс никак не могла заставить себя заняться с ними правописанием, или почитать вслух, или хотя бы всунуть карандаши им в руки и положить перед ними по листу толстого пергамента. Она сидела и смотрела на них, ощущая тяжкий груз усталости и безнадежности у себя на плечах.
Ученики таращились в ее сторону… или же в сторону блюда с остывающими наггетсами.
В три часа пополудни прозвенел спасительный звонок, мисс Гейсс прошла по широким рядам, кидая детям наггетсы, после чего выключила свет, заперла дверь и покинула класс до завтрашнего дня.

Утро, и свет такой насыщенный, какого мисс Гейсс не видела многие годы. Когда она подходит к классной доске, чтобы написать задание для класса рядом с уже написанным расписанием, она замечает, что выглядит сейчас гораздо моложе. На ней платье, какое было в то утро, когда они с мистером Фарнхэмом шли по Бруклинскому мосту.
— Достаньте, пожалуйста, свои книги для чтения, — произносит она негромко, — Группа «Время зеленого салата» пересаживается вперед со своими книгами и списком проверочных вопросов. «Волшебные кроссовки», я посмотрю выписанные вами в словарик слова, когда мы закончим. «Спринт», пожалуйста, выполните упражнение из учебника и будьте готовы выйти и отвечать на вопросы в десять пятнадцать. Все, кто закончит раньше, могут получить вопросы повышенной сложности для любознательных.
Дети спокойно занимаются своими заданиями. Группа за передним столом читает мисс Гейсс и тихонько отвечает на вопросы, пока остальные дети работают, порождая тот негромкий, почти не поддающийся восприятию гул, который повсеместно является шумовым фоном всякого хорошего класса.
Пока группа «Зеленого салата» письменно отвечает на вопросы, помещенные в конце рассказа, мисс Гейсс проходит между остальными учениками.
У Сары на голове платок, завязанный на затылке. Концы платка торчат сзади, словно маленькие кроличьи ушки. Обычно мисс Гейсс не позволяет находиться в классной комнате в головных уборах, однако Сара недавно прошла курс химиотерапии и лишилась всех волос. В классе никто ее за это не дразнит, даже Тодд.
Сейчас Сара склоняется над учебником и вчитывается в помещенные там вопросы. Время от времени она принимается грызть ластик на конце своего карандаша. Ей девять лет. Глаза у нее голубые, а кожа молочно-прозрачная, словно осколок дорогого фарфора. Щеки, кажется, тронуты здоровым румянцем, и лишь с близкого расстояния становится видно, что все это легкий грим, который наложила ей мать, что Сара все еще бледна и измучена болезнью.
Мисс Гейсс останавливается рядом с ее партой.
— Что-то не получается, Сара?
— Я не понимаю вот этого. — Сара указывает пальцем на строчки с заданием. Ногти у нее изгрызены так же, как и резинка на конце карандаша.
— Здесь сказано, что надо выбрать подходящую приставку и прибавить ее к слову, — шепотом объясняет мисс Гейсс.
В передней части комнаты Кирстен с громким скрежетом затачивает карандаш. Весь класс наблюдает, как Кирстен вытряхивает опилки в мусорную корзину, внимательно осматривает кончик карандаша и снова принимается скрежетать.
— А что такое «приставка»? — шепотом спрашивает Сара.
Мисс Гейсс наклоняется ниже. Их обеих на мгновение объединяют заговорщические узы, порожденные близостью и гипнотическим фоновым жужжанием занятой делом классной комнаты. Мисс Гейсс ощущает тепло, исходящее от щеки сидящей рядом девочки.
— Ты прекрасно помнишь, что такое «приставка», — отвечает мисс Гейсс и показывает девочке.
Она подходит к переднему столу как раз тогда, когда «Время зеленого салата», самая сильная группа, возвращается за свои парты, а «Спринт», маленькая группка середнячков, выходит вперед. В «Спринте» всего шестеро учеников, четверо из них — мальчики.
— Дэвид, — произносит она, — можешь рассказать мне, как дельфин одновременно спас мальчика и причинил ему боль?
Дэвид хмурится, как будто погружен в глубокие размышления, и грызет конец карандаша. Его листок, предназначенный для ответов на вопросы, чист.
— Тодд, — обращается мисс Гейсс, — можешь рассказать нам?
Тодд переводит на нее гневный взгляд. Мальчик кажется постоянно раздраженным, словно ведет какой-то сердитый внутренний спор.
— Рассказать о чем?
— Расскажи нам, как дельфин одновременно помог мальчику и сделал ему больно.
Тодд начинает пожимать плечами, но в последний момент замирает. Мисс Гейсс отучила его от этой привычки, проявляя терпение и ободряющую настойчивость: похвала, дополнительные почетные поручения, если ему удавалось продержаться весь день, не пожимая плечами, грамота «Лучший в классе» в конце недели, которую можно показать дома.
— Он спас его, — произносит Тодд.
— Очень хорошо, — отвечает мисс Гейсс с улыбкой. — Спас его от кого?
— От акулы, — говорит Тодд. Волосы у него нечесаные и немытые, шея грязная, зато глаза ярко-голубые, гневно горящие.
— И как он едва не причинил мальчику вред? — спрашивает мисс Гейсс, поглядывая на маленькую группку, которая будет отвечать следующей.
— Они идут, мисс Гейсс! — громко выкрикивает Тодд.
Она смотрит на самого рослого своего ученика, собираясь сказать ему, чтобы он не отвлекался, однако то, что она видит, заставляет ее окаменеть раньше, чем она успевает заговорить.
Глаза Тодда внезапно превращаются в пустые, провалившиеся, белесые ямы. Его кожа делается по цвету и текстуре похожей на брюхо дохлой рыбы. Зубы исчезают, десны иссохшие и синие. Тодд еще шире раскрывает рот, и внезапно это уже не рот, а просто дыра, вырытая в лице мертвеца. Раздающийся голос выходит из живота трупа, как будто крошечный магнитофон работает внутри какой-то мерзкой куклы.
— Скорее, мисс Гейсс, они идут, чтобы причинить нам вред. Проснитесь!

Мисс Гейсс села на постели с колотящимся сердцем, хватая воздух ртом. Она нашарила на ночном столике очки, водрузила их на нос и оглядела комнату.
Все было в порядке. Яркий свет уличных прожекторов просачивался сквозь маркизы на высоком окне и рисовал белые прямоугольники на полу классной комнаты верхнего этажа, которую она переделала под свою спальню-гостиную. Мисс Гейсс изо всех сил прислушивалась, не обращая внимания на грохочущий в ушах пульс, но из классной комнаты под ней не доносилось никаких необычных звуков. Снаружи тоже было тихо. Молчаливый ряд видеомониторов рядом с ее кроватью показывал пустые коридоры, залитый светом двор, замершие игровые площадки. На ближайшем к ней мониторе отображалась темная классная комната: ученики стояли, сидели, распростершись на партах, заваливались в стороны или натягивали цепи. Все они были здесь.
«Просто сон, — сказала себе мисс Гейсс. — Ложись и спи дальше».
Но вместо этого она встала с постели, натянула свое лоскутное платье поверх фланелевой ночной рубашки, повязала поверх резиновый фартук, сунула ноги в сапоги, взяла «ремингтон», отыскала прибор ночного видения, который Донни привез с городского склада, набитого подобными товарами, и вышла, чтобы подняться по широкой лестнице на колокольню.
Мисс Гейсс вышла на узкую площадку, огибающую колокольню по периметру. Отсюда просматривалась вся территория, и лишь участок восточного двора школы был закрыт фронтоном. Свет прожекторов заливал игровые площадки, ров, освещал ближайшие участки разровненного бульдозером мусора там, где когда-то стояли соседние дома. Ничто не двигалось.
Учительница зевнула и покачала головой. Ночной воздух был холодным, она видела облачко собственного дыхания. «Я уже слишком стара, чтобы вот так вскакивать. Банды беженцев сейчас гораздо опаснее покойников».
Она развернулась, чтобы спуститься по лестнице, но в последний момент задержалась перед распределительным щитом, который они с Донни установили на колокольне. Тихонько вздохнув, она потянула рубильник, отключающий прожектора, и принялась возиться с прибором ночного видения. Он был тяжелым, плохо сидел у нее на голове и не налезал поверх ее очков. Кроме того, она постоянно ощущала, что выглядит по-идиотски с этой штукой на лице. Однако Донни рисковал жизнью, когда ездил за ним в город. Она передвинула свои очки на лоб и опустила на глаза прибор ночного видения.
Развернулась и окаменела. Твари шевелились на западе, за пределами того круга, который высвечивали прожектора. Они копошились между мусорными кучами, бледные сгустки выбирались из фундаментов и нор в каменных завалах. Мисс Гейсс могла определить, что они мертвы, по тому, как они спотыкались и падали, и поднимались снова, натыкаясь на препятствия, и все равно упрямо продолжали продвигаться вперед. Их было двадцать… нет, не меньше тридцати высоких силуэтов, направлявшихся прямо к школе.
Она развернулась на север. Еще штук тридцать или больше фигур двигалось оттуда. На востоке еще отряд, на расстоянии броска камня ото рва. И еще сколько-то на юге.
Больше сотни мертвецов приближалось к школе.
Мисс Гейсс сдернула прибор ночного видения и присела на край лестницы, пригибая голову едва ли не к коленям, чтобы черные пятна перед глазами померкли и она снова смогла нормально дышать.
«Они никогда еще не организовывались вот так. Никогда не приходили все вместе».
Она ощутила, как сердце прыгнуло, дрогнуло, после чего снова забилось.
«Я и не подозревала, что в окрестностях осталось столько мертвецов. Как же…»
Часть ее разума кричала, чтобы она прекратила теоретизировать и сделала что-нибудь. «Они идут за детьми!»
Это нелепо. Мертвецы едят только живую плоть… или хотя бы плоть, только что бывшую живой. Значит, они должны идти за ней. Однако кошмарная уверенность не проходила: «Они хотят забрать детей».
Мисс Гейсс защищала своих детей на протяжении тридцати восьми лет. Она оберегала их от самых худших проявлений жизни, позволяя своим ученикам, насколько это было возможно, оставаться в безопасности и плодотворно трудиться весь учебный год. Она защищала своих детей друг от друга, от хулиганов и их же недобрых ровесников; она защищала их от бессердечного тупоумного начальства; она оберегала их от превратностей учебного плана и от кошмарных местечковых философий. Мисс Гейсс защищала, по мере сил, свои четвертые классы от слишком раннего взросления и вульгарных проявлений общества, всегда поощряющего вульгарность.
Она защищала их — всеми своими способностями и силой воли — от побоев, похищений, психологического и сексуального насилия со стороны тех монстров, которые прятались под масками пап и мам, приемных родителей, дядюшек или дружелюбно настроенных чужаков.
И вот теперь эти мертвые твари явились за ее детьми.
Мисс Гейсс пошла вниз по лестнице так стремительно, что фартук и подол платья захлопали на ветру.

Мисс Гейсс понятия не имела, почему в строительном вагончике на шоссе оказался сигнальный пистолет, в отсеке, соседнем с тем, в котором она обнаружила подрывные капсюли, но пистолет она оценила. К нему прилагалось всего три заряда, тяжелые штуки, которые походили на гипертрофированные патроны для дробовика. До сих пор она не израсходовала ни одного.
И вот теперь она поспешно поднималась обратно на колокольню с ракетницей в руке и тремя зарядами в кармане фартука. Еще она прихватила четыре коробки патронов калибра.30-.06.
Некоторые из покойников все еще топтались в сотне ярдов от игровой площадки, но остальные уже форсировали ров.
Мисс Гейсс извлекла из кармана заряд, переломила ракетницу и неловкими пальцами принялась вставлять патрон. Заставила себя остановиться и перевести дух. Прибор ночного видения болтался на шее, тяжелый, словно альбатрос. «Где мои очки? Куда я подевала свои очки?»
Она протянула руку к голове, опустила на место свои бифокальные очки, снова отдышалась и засунула ракету в пистолет. Со щелчком соединила части ракетницы и потянула рубильник, включающий прожектора, отчего игровые площадки залило белым светом.
Дюжина или больше мертвецов находились перед рвом. Еще десятки ковыляли по улицам с двух сторон.
Мисс Гейсс взяла ракетницу обеими руками, закрыла глаза и нажала на курок. Ракета взмыла слишком высоко и упала, не долетев до рва дюжины ярдов. Она заполыхала алым огнем, лежа на земле. Голый покойник с торчащими наружу берцовыми костями перешагнул через огонек и продолжил рывками двигаться к школе. Мисс Гейсс перезарядила пистолет. Взяла ниже и выстрелила в западном направлении.
На этот раз ракета ударилась в грязный склон на дальней стороне рва и исчезла из виду. Алый огонек пошипел секунду, а потом погас. Еще с дюжину бледных силуэтов форсировало ненадежную преграду.
Мисс Гейсс зарядила последнюю ракету. Внезапно раздался звук, похожий на порыв неизвестно откуда взявшегося ветра, и всю западную часть рва охватило пламя. Последовала пауза, после чего пламя ринулось на юг и на север, заворачивая за углы, словно приведенные в движение хитро уложенные костяшки домино. Мисс Гейсс перешла на восточную сторону смотровой площадки, наблюдая, как огонь несется по рву, пока вся школа не оказалась в центре громадного прямоугольника пламени тридцати футов высотой. Даже с расстояния пятьдесят ярдов она ощущала жар на лице. Она опустила ракетницу в большой карман фартука.
Примерно две дюжины фигур, уже пересекших канаву, ковыляли через игровую площадку. Несколько запуталось в колюще-режущей проволоке, но затем вырвалось на свободу и двинулось дальше.
Мисс Гейсс посмотрела на свои руки. Они больше не дрожали. Она старательно зарядила «ремингтон», заполнив обойму. Затем подтянула ремень винтовки, как было показано в книгах, надежно уперлась локтями в перила, глубоко вдохнула и приставила глаз к телескопическому прицелу. Когда повсюду полыхало пламя, ей не нужны были огни прожекторов. Она выбрала первый движущийся силуэт, прицелилась ему в череп и плавно спустила курок. После чего прицелилась в следующего.
На краю игровой площадки все остальные форсировали ров, несмотря на огонь. Кажется, ни один не повернул назад. Каким бы невероятным это ни показалось, но несколько даже прорвалось, закопченные, но невредимые; большинство выходило пылающими, словно вымоченные в бензине факелы, языки пламени играли на их телах, накатывая оранжево-черными волнами. Они продолжали двигаться вперед еще долго после того, как сгнившая одежда и сгнившая плоть обгорали до костей. Даже наполовину оглохнув от грохота «ремингтона», мисс Гейсс слышала далекое «чпок», когда мозговая жидкость, перегревшись и превратившись в пар, взрывалась в черепах, превращая их в осколочные гранаты. После чего тело падало, добавляя к общей иллюминации персональный погребальный костер.
Мисс Гейсс передвинула прицел, выстрелила, кинула взгляд поверх ствола, убеждаясь, что труп упал на землю и там и остался, нашла новую мишень, прицелилась и снова выстрелила. После трех выстрелов она переходила по балкону в следующий сектор, опиралась на перила и выбирала мишень. Ей пришлось перезаряжать пять раз.
Когда она закончила, на игровой площадке валялось больше сотни тел. Некоторые до сих пор пылали. Все было тихо.
Однако она слышала треск и грохот металлической решетки с той стороны, где твари все-таки прорвались, с восточной стороны школы. Здесь на линии огня находился фронтон здания. Тридцать или даже больше тварей добрались до школы и раздирали оконные ставни и укрепленные двери.
Мисс Гейсс оттянула воротник своего платья и утерла им лицо. На ткани осталась копоть от дыма, и она с удивлением заметила, что у нее слезятся глаза. Повесив «ремингтон» на плечо, мисс Гейсс спустилась по лестнице и вошла в свою комнату. Автоматический девятимиллиметровый браунинг Донни лежал в ящике, куда она положила его в тот день, когда кремировала Донни. Пистолет был заряжен. Также в ящике лежали два запасных магазина и желтая коробочка с запасными патронами.
Мисс Гейсс положила коробочку и магазины в карман своего фартука, вынула браунинг и пошла вниз по широкой лестнице, ведущей на первый этаж.

В конце концов, она едва не погибла из-за усталости.
Она расстреляла все три магазина, один раз перезаряжала и была уверена, что ни одного из тех не осталось, когда опустилась на дорожку, чтобы отдохнуть.
Последний труп принадлежал высокому мужчине с длинной бородой. Она прицелилась из браунинга с пяти футов и выпустила оставшуюся пулю в левый глаз твари. Труп упал, как будто ему перерезали сухожилия. Мисс Гейсс и сама рухнула, тяжело опустившись на боковую дорожку, слишком измотанная и переполненная омерзением, чтобы возвращаться через парадный вход.
Огонь во рву утих, спалив верхний слой почвы. Костры поменьше добавляли дыма и огня в воздух, уже затянутый темной пеленой. Десятки распростертых тел усеивали парадное крыльцо и боковые дорожки. Мисс Гейсс хотелось зарыдать, но она слишком устала, чтобы делать хоть что-нибудь, она смогла лишь опустить голову и глубоко, медленно дышать, пытаясь избавиться от вони сгоревшей падали.
Бородатый труп перед ней рывком поднялся и заковылял по шести футам разделяющей их дорожки к мисс Гейсс, протягивая когтистые пальцы.
Мисс Гейсс успела подумать: «Пуля ударилась о кость, не попав в мозг», — и тварь выбила у нее из рук браунинг, заставив ее повалиться назад, подминая под себя винтовку на ремне. Очки слетели с носа, когда в нее вцепились холодные пальцы трупа. Его рот начал приближаться, словно желая поцеловать ее лишенным губ, разинутым ртом.
Правая рука мисс Гейсс была придавлена, но левая свободна, она принялась шарить ею в кармане фартука, нащупывая оставшиеся пули, находя и отбрасывая щипцы, и наконец рука вынырнула, сжимая что-то тяжелое.
Мертвец наклонился, чтобы сожрать ей лицо, прогрызть себе путь к мозгам. Мисс Гейсс сунула ему в пасть по-мультяшному широкое дуло ракетницы и спустила курок.

Костры догорели к восходу солнца, однако в воздухе пахло дымом и гнилью. Мисс Гейсс прошаркала через коридор, отперла классную комнату и остановилась, глядя на класс.
Все ученики были необычно притихшими, как будто каким-то образом узнали о ночных событиях.
Мисс Гейсс не заметила этого. Чувствуя, что усталость захлестывает ее, словно волна, она возилась с замками, снимая цепи с их шей и запястий, потом повела их на улицу на общих цепях. Она протащила их через проходы в колюще-режущей проволоке, словно вела на прогулку свору слепых, неуклюжих собак.
На краю игровой площадки она отперла замки железных ошейников, выдернула из них общие цепи и швырнула все на землю. Маленькие тела пошатывались, как будто пытаясь восстановить равновесие, какое им помогали сохранять натянутые цепи.
— Занятия окончены, — устало произнесла мисс Гейсс. В свете восходящего солнца от предметов вокруг тянулись длинные тени, и у нее болели глаза. — Уходите, — шепотом проговорила она. — Идите по домам.
Она не оглянулась, проходя через лабиринт в проволоке и направляясь обратно к школе.

Кажется, прошло немало времени, пока учительница сидела за своим столом, слишком уставшая, чтобы двигаться, слишком уставшая, чтобы подняться наверх и поспать. Классная комната была пуста так, как только может быть пуста классная комната.
Спустя какое-то время, когда солнечный свет прокрался по лакированным деревянным полам почти до самого ее стола, мисс Гейсс начала было подниматься, но ей помешал толстый фартук. Она сняла фартук и вытряхнула содержимое карманов на стол: щипцы, желтая коробочка с патронами, девятимиллиметровый браунинг, который она взяла из ящика, наручники, которые она только вчера сняла с Майкла, пустые гильзы, три поляроидных снимка. Мисс Гейсс взглянула на первый снимок и неожиданно опустилась обратно на стул.
Она поднесла фотографию к свету, внимательно рассмотрела, затем проделала то же самое с оставшимися двумя.
Тодд улыбался в камеру. В этом не было никакого сомнения. Это не была гримаса, не был спазм, не было случайное сокращение мышц мертвого рта. Тодд смотрел прямо в камеру и улыбался — показывая голые десны, что верно, то верно, но все равно улыбался.
Мисс Гейсс всмотрелась еще внимательнее и поняла, что Сара тоже смотрит в камеру. На первом снимке она смотрела на куриные наггетсы, зато на второй фотографии…
Из коридора донесся шаркающий, скребущий звук.
«Боже мой, я же забыла заложить засовом западную дверь». Мисс Гейсс осторожно отложила фотографии и подняла свой браунинг. Магазин был полон, один патрон в патроннике.
Шарканье и скрежет продолжались. Мисс Гейсс уперлась прикладом в бедро и принялась ждать.
Тодд вошел первым. Лицо его было лишено выражения, как и прежде, но в глазах у него было… что-то. Потом вошла Сара. Кирстен с Дэвидом появились спустя секунду. Друг за другом они, шаркая, входили в классную комнату.
Мисс Гейсс слишком устала, чтобы двигаться. Она знала, несмотря на все ее рассуждения о слабости детских рук и пальцев в качестве оружия, двадцать три ребенка просто сметут ее, как приливная волна. У нее нет двадцати трех пуль.
Да это и не имело значения. Мисс Гейсс знала, что ни за что не станет стрелять в этих детей. Она положила пистолет на стол.
Дети продолжали входить в комнату. Сара Джей вошла вслед за Джастином. Майкл появился последним. Все двадцать три были здесь. Они пошатывались, спотыкались и толкались. Цепей не было.
Мисс Гейсс ждала.
Тодд первым нашел свое место. Он упал на стул, затем рывком поднял себя рядом с партой. Остальные дети наталкивались и стукались друг о друга, но постепенно находили свои места. Глаза их вращались, взгляд блуждал, но все они смотрели более-менее вперед, приблизительно в сторону мисс Гейсс.
Их учительница сидела перед ними один долгий миг, ничего не говоря, ни о чем не думая, едва осмеливаясь дышать из боязни спугнуть мгновение и опасаясь, что все это лишь наваждение.
Момент не был нарушен, просто прозвенел первый звонок, разнесшийся эхом по длинным коридорам школы. Последняя учительница посидела еще секунду, собираясь с силами и подавляя горячее желание расплакаться.
Потом мисс Гейсс поднялась, подошла к доске и своим самым лучшим наклонным почерком принялась выводить расписание, чтобы они знали, чем будут заниматься и что изучат за этот день.

Автор:
Дэн Симмонс

---

19.11.2015 в 15:43

Пишет  Lady_orange:

Псаломщик
В 1906 году, в городе Ярославле, при храме Зачатия праведной Анны служил пономарём Медведев Ксенофонт Ананиевич. Семерых своих детей кормил тем, что читал Псалтирь над покойниками. Голосом он обладал сильным, читал складно, поговаривали, даже лучше соборного протодьякона, и, главное, знал и соблюдал обычаи, которые выпускники семинариев и какадемий называли погаными, так что читать приходилось много, и дети не голодали.
Как всякий пономарь Ксенофонт Ананиевич был не дурак выпить, что, впрочем, не только не мешало делу, но, как он сам утверждал, оказывало благодатное воздействие. Выпьет четуфку самогона, закусит луковицей и в церкву на всю ночь, покойникам Псалмы петь.
А время было такое, трудное было время, революционеры всякие в Ярославле завелись да нехристи, которые в Бога не верили, Владычицу нашу Богородицу не чтили и над иконами смеялись. Среди таких был и Колька, Нифонтов сын, изгнаный из Казанской Духовной семинарии как кощунник и анархист. Однажды выпивали они с друзьями в трактире, что от порта недалеко, да решили подшутить над псаломщиком. Колька лёг в гроб, а пьяные друзья в церкву его потащили, послав за Ксенофонтом Ананиевичем, мол, помер, Псалтирь, мол, читать надо.
Ксенофонт же Ананиевич выпил к вечеру не обычную четуфку, а все пол-штофа, отказывался было, но за три рубля согласился.
Заперли двери, в полумраке храма, напротив амвона, стоит гроб, в нем Колька-безбожник, а над ним псаломщик святые слова читает. Час читает, второй. А Колька лежит и не дышит почти, это, значит, чтобы пострашнее напугать. И вот, когда почти полночь пришла, вскакивает Колька, глазами страшно вращает, губы кривит, руками машет и воет как настоящий упырь…
Но Ксенофонт Ананиевич даже не вздогнул. Приложил по голове упырю Псалтирью, что еще от деда ему досталась, тяжелой, в медном переплёте, а когда Колька обратно в гроб рухнул, закатив глаза, Ксенофонт Ананиевич достал из своей торбы осиновый кол, киянку да и упокоил.
Утром пришли друзья в храм, чтобы посмеяться, а Ксенофонт Ананиевич им с паперти:
—С вас, господа хорошие, — говорит, — еще червонец. За беспокойство.
Да, так и было. Эту историю все знают, потому и приглашают Зачатьевского пономаря Псалтирь читать еще чаще прежнего.

Автор olver

---

Искусство для чайников

Живопись в стихотворениях
За сотни лет мировая культура подарила нам несметное количество гениальных живописцев. Запомнить все их произведения нереально, но иметь небольшой запас знаний в области искусства все-таки необходимо. А легче всего информация воспринимается и запоминается, когда ее преподносят легко и с юмором.

































(c)